Мелкий бес - Страница 217

217

— Вы мне письма отдайте, — потребовала Грушина, — а то начнет разбирать, так и по почерку признает, что поддельное.

— Ну и пусть узнает! — сказала досадливо Варвара, — стану я на дурака смотреть.

Грушина сверкала серыми глазами, и кричала:

— Вам хорошо говорить, вы свое получили, а меня из-за вас в тюрьму посадят. Нет, уж как хотите, а письмо мне отдайте. А то ведь и развенчать можно.

— Ну, уж это ах! оставьте, — нагло подбочась, отвечала Варвара, — уж теперь хоть на площади публикуй, венец не свалится.

— Ничего не оставьте, — кричала Грушина, — такого нет закона, обманом венчать. Если Ардальон Борисыч все дело по начальству пустит, до сената, так и разведут.

Варвара испугалась, и сказала:

— Да чего злитесь, достану вам письмо. Нечего бояться, я вас не выдам. Разве я такая скотина! Душа-то и у меня есть.

— Ну, какая там душа! — грубо сказала Грушина, — что у пса, что у человека, один пар, а души нет. Пока жил, пота и был.

Варвара решилась украсть письмо, хоть это было и трудно. Грушина торопила. Одна была надежда — вытащить письмо у Передонова, когда он будет пьян. А пил он много. Нередко и в гимназию являлся навеселе, и вел речи бесстыдные, вселявшие отвращение даже в самых злых мальчиках.

Однажды Передонов вернулся из биллиардной пьянее обыкновенного: спрыскивали новые шары. Но с бумажником все не расставался, — кое-как раздевшись, сунул его себе под подушку.

Он спал беспокойно, но крепко, и бредил, — и слова в его бреду все были о чем-то страшном и безобразном. На Варвару они наводили жуткий страх.

Ну да ничего, — подбадривала она себя, — только бы не проснулся.

Она попыталась разбудить его, потолкала, — он что-то пробормотал, громко чертыхнулся, но не проснулся.

Варвара зажгла свечку, и поставила ее так, чтобы свет не падал в глаза Передонову. Цепенея от страха, она встала с постели, и осторожно полезла рукой под подушку к Передонову. Бумажник лежал близко, но долго выскользал из-под пальцев. Свеча горела тускло. Огонь ее колебался. По стенам, по кровати перебегали боязливые тени, — шмыгали злые чертики. Воздух был душен, и неподвижен. Пахло перегорелой водкой. Храп и пьяный бред наполняли всю спальню. Вся горница была, как овеществленный бред. Трепетными руками вынула Варвара письмо, и сунула бумажник на прежнее место.

Утром Передонов хватился письма, не нашел его, испугался, и закричал:

— Где письмо, Варя?

Варвара, жестоко труся, но скрывая это, сказала:

— Почем же я знаю, Ардальон Борисыч! Ты всем показываешь, вот, должно быть, где-нибудь и выронил. Или вытащили. Друзей-то приятелей у тебя много, с которыми ты по ночам бражничаешь.

Передонов думал, что письмо украли его враги, всего скорее Володин. Теперь Володин держит письмо, а потом заберет в свои когти и все бумаги, и назначение, и поедет в инспекторы, а Передонов останется здесь горьким босяком.

XXV

Над Передоновым неотступно господствовали навязчивые представления о преследовании, и ужасали его. Он все более погружался в мир диких грез. Это отразилось и на его лице: оно стало неподвижною маскою ужаса.

Уже по вечерам нынче Передонов не ходил играть на биллиарде. После обеда он запирался в спальне, дверь загораживал вещами, — стул на стол, — старательно заграждался крестами и чураньем, и садился писать, — доносы на всех, кого только вспомнит. Писал доносы не только на людей, но и на карточных дам. Напишет, — и сейчас несет к жандармскому офицеру. И так проводил он каждый вечер.

Везде перед глазами у Передонова ходили карточные фигуры, как живые, — короли, крали, хлапы. Ходили даже мелкие карты. Это — люди со светлыми пуговицами: гимназисты, городовые. Туз — толстый, с выпяченным пузом, почти одно только пузо. Иногда карты обращались в людей знакомых. Смешивались живые люди, и эти странные оборотни.

Передонов был уверен, что за дверью стоит и ждет валет, и что у валета есть какая-то сила и власть, вроде как у городового, — может куда-то отвести, в какой-то страшный участок. А под столом сидит недотыкомка. И Передонов боялся заглянуть под стол или за дверь.

Вертлявые мальчишки-восьмерки дразнили Передонова, — это были оборотни-гимназисты. Они подымали ноги странным, неживым движением, как ножки у циркуля, — но только ноги у них были косматые, с копытцами. Вместо хвостов у них росли розги, мальчишки помахивали ими со свистом, и сами взвизгивали при каждом взмахе. Недотыкомка из-под стола хрюкала, смеючись на забавы этих восьмерок. Передонов со злобою думал, что к какому-нибудь начальнику недотыкомка не посмела бы забраться.

Не пустят, небось, — завистливо думал он, — лакеи швабрами заколошматят.

Наконец Передонов не вытерпел ее злобного и нахально-визгливого смеха. Он принес из кухни топор, и разрубил стол, под которым недотыкомка пряталась. Недотыкомка пискнула жалобно и злобно, метнулась из-под стола, и укатилась. Передонов дрогнул.

«Укусит!» — подумал он, [в первую минуту,] завизжал от ужаса, и присел. Но недотыкомка скрылась мирно, не кусила его. Ненадолго скрылась.

Иногда Передонов брал карты, и со свирепым лицом раскалывал перочинным ножиком головы карточным фигурам. Особенно дамам. Режучи королей, он озирался, чтобы не увидели и не обвинили в политическом преступлении. Но и такие расправы помогали не надолго. Приходили гости, покупались карты, — и в новые карты вселялись опять злые соглядатаи.

Уже Передонов начал считать себя тайным преступником. Он вообразил, что еще со студенческих лет состоит под полицейским надзором. Потому-то, соображал он, за ним и следят. Это и ужасно, и надмевало его.

217