Мелкий бес - Страница 197

197

Передонову было неприятно, что не хотят разгадывать его новость. Он замолчал, и сидел неподвижно, неловко сгорбившись, тупой и тяжелый, и неподвижно смотрел перед собою. Вершина курила, и криво улыбалась, показывая свои темно-желтые зубы.

— Чем так-то угадывать ваши новости, — сказала она, помолчав немного, — давайте я вам на картах погадаю. Марта, принесите из комнаты карты.

Марта встала, но Передонов сердито остановил ее:

— Сидите, не надо, я не хочу. Гадайте сами себе, а меня оставьте. Уж вы меня теперь на свой копыл не перегадаете. Вот я вам покажу штуку, так вы рты разинете.

Передонов проворно вынул из кармана бумажник, достал из него письмо в оболочке, и показал Вершиной, не выпуская из рук.

— Видите, — сказал он, — конверт. А вот и письмо.

Он вынул письмо, и прочитал его, медленно, с тупым выражением удовольствованной злости в глазах. Вершина опешила. Она до последней минуты не верили в княгиню, но теперь она поняла, что дело с Мартой окончательно проиграно. Досадливо, криво усмехнулась она, и сказала:

— Ну что ж, ваше счастье.

Марта сидела с удивленным и напуганным лицом, и растерянно улыбалась.

— Что, взяли? — сказал Передонов злорадно. — Вы меня дураком считали, а я-то поумнее вас выхожу. Вот про конверт говорили, — а вот вам и конверт. Нет, уж мое дело верное.

Он стукнул кулаком по столу, несильно и негромко, — и движение его, и звук его слов оставались как-то странно равнодушными, словно он был чужой и далекий своим делам.

Вершина и Марта переглянулись с брезгливо недоумевающим видом.

— Что переглядываетесь! — грубо сказал Передонов, — нечего переглядываться: теперь уж, конечно, женюсь на Варваре. Многие тут барышеньки меня ловили.

Вершина послала Марту за папиросами, — и Марта радостно выбежала из беседки. На песочных дорожках, пестревших увядшими листьями, ей стало свободно и легко. Она встретила около дома босого Владю, — и ей стало еще веселее и радостнее.

— Женится на Варваре, решено, — оживленно сказала она, понижая голос и увлекая брата в дом.

Меж тем Передонов, не дожидаясь Марты, внезапно стал прощаться.

— Мне некогда, — сказал он, — жениться — не лапти ковырять.

Вершина его и не удерживала, и распрощалась с ним холодно. Она была в жестокой досаде: все еще была до этого времени хотя слабая надежда пристроить Марту за Передонова, а себе взять Мурина, — и вот теперь последняя надежда исчезла. И досталось же за это сегодня Марте! Опять пришлось реветь под розгами.

Передонов вышел от Вершиной, и вздумал закурить. Он внезапно увидел городового, — тот стоял себе на углу, и лущил подсолнечниковые семечки. Передонов почувствовал тоску.

Опять соглядатай, — подумал он, — так и смотрят, к чему бы придраться. Он не закурил вынутой папиросы, подошел к городовому, и робко спросил:

— Господин городовой, здесь можно курить?

Городовой сделал под козырек, и почтительно осведомился:

— То есть, ваше высокородие, это насчет чего?

— Папиросочку, — пояснил Передонов, — вот одну папиросочку можно выкурить?

— Насчет этого никакого приказания не было, — уклончиво отвечал городовой.

— Не было? — переспросил Передонов с печалью в голосе.

— Никак нет, не было. Так что господа которые курят, это не велено останавливать, а чтобы разрешение вышло, об этом не могу знать.

— Если не было, так я и не стану, — сказал покорно Передонов. — Я — благонамеренный. Я даже папироску брошу. Ведь я — статский советник.

Передонов скомкал папиросу, бросил ее на землю и, уже опасаясь, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, поспешно пошел дальше. Городовой посмотрел за ним с недоумением, наконец решил, что у барина «залито на вчерашние дрожжи», и, успокоенный этим, снова принялся за мирное лущение семечек.

Вскоре Передонов встретил Виткевича в обществе двух приехавших сюда на днях из большого города писателей, Степанова и Скворцова, с которыми вчера познакомился.

Степанов (печатался под именем — Сергей Тургенев) писал стихи — в духе упадка для славы и марксистские для печати. Писал он и рассказы, тоже двоякого содержания: одни для славы — и никто нигде их не печатал; они лежали в столе у писателя, сохраняясь для потомства; другие помещались в журналах и газетах довольно охотно, но случалось время от времени, что сочинителя уличали в слишком близком сходстве их с давно забытыми произведениями неведомых миру покойных писателей. Тогда Степанов менял псевдоним. Литературное имя Сергея Тургенева было еще пока не запятнано. Еще никто не успел открыть источников его новых вдохновений, хотя уже многие прилежные книголюбцы в захолустьях производили усердные изыскания в своем и чужом книжном хламе, чуя новую добычу.

Рассказчик Скворцов (подписывался Шариком) считал себя самым новым человеком в России и очень любопытствовал знать, что будет после символизма, упадничества и т. п.

Он считал себя, кроме того, нитчеянцем. Впрочем, он еще не читал Нитче в подлиннике, — по незнанию немецкого языка, — о переводах же слышал, что они плохи, и потому их тоже не читал. Но рассказы он писал в смешанном стиле Решетникова и романтизма тридцатых годов, причем герои этих рассказов всегда имели несомненное сходство с самим Шариком.

В наружности их было нечто родственное, хотя и не казались они по первому взгляду похожими. Шарик был детина длинный, тощий, рыжий, с косматыми волосами; называл он себя обыкновенно парнем. Тургенев был короткого роста, румяный, бритый, немножко плешивый; он носил пенснэ в оправе из варшавского золота, и щурил глаза; в движениях был суетлив и ласков. Про себя говорил: я — поэт, — и блаженно щурился при этом. Шарик очков не носил; повадки имел преувеличенно-грубые. Одеты они были неплохо, но неряшливо; Шарик был в светлой блузе, Тургенев в сером летнем костюме. У Тургенева в руках была тросточка, у Шарика дубина в два аршина. Тургенев говорил томно, Шарик рубил.

197