Мелкий бес - Страница 303

303

Незлобии предполагал сыграть «Мелкого беса» и в Петербурге, в другой редакции. Незадолго до премьеры, 3 января 1910 года Воротников извещал Сологуба о планах директора театра: «Дорогой Федор Кузьмич, только что мы говорили с Константином Николаевичем по поводу „Мелкого беса“ в Петербурге. Он хочет сыграть его в Москве в новой редакции 1-го и последнего актов (о чем говорил уже с Вами в Москве) и с тем актом, который пропускался до сих пор (визит Директора к Передонову). Не можете ли Вы поскорее прислать нам переделку конца первого акта, а также измененную редакцию одной сцены последнего, где Вы даете несколько фраз Передонову во время раздачи призов? Нам надо прорепетировать возможно скорее и поставить в Москве еще в феврале. (…) В „Мелком бесе“ для Петербурга предвидятся кое-какие перемены в артистах».

В первой редакции постановки в театре Незлобина, как отмечал рецензент, «сон разыгрывался за тюлем, на подставке, в глубине, — как это прежде делалось в операх, — а видения — карты и чертики — показывали на сцене волшебным фонарем. Такие приемы — совсем детские и мешают спектаклю, но в их простоте есть даже что-то милое и трогательное. „Недотыкомка“ во втором акте пролетала как маленькая серая охапка: это было неплохо (…) В последней сцене, в маскараде, „недотыкомка“ была маскарадная и говорила хриплым голосом. И это уже нехорошо». Незлобии заменил трюки с волшебным фонарем живыми артистами в костюмах игральных карт. В феврале постановка прошла в Москве с нововведениями и новыми мизансценами и затем в этой обновленной редакции в марте была представлена в Петербурге.

Отклики на постановку пьесы у Незлобина были преимущественно комплиментарные по отношению к режиссеру и исполнителям, но весьма сдержанные или критические по отношению к Сологубу и самой идее авторской инсценировки.

Рецензент из газеты «Утро России» отмечал: «Спектакль утомляет, и в этом его главный недостаток театральный. Потом в пьесе, как всегда в переделках, нет формы: строгой и четкой, формы драматической — все растрепано, дрожит и мелькает, как в плохом синематографе. Потом в пьесе нет романа „Мелкий бес“. (…) Для искусства сцены представление это совершенно ничтожно и нет литературного значения у переделки из романа, как бы ни был прекрасен роман». Критик газеты «Новые люди» заявлял: «Нужды нет, что пьеса не совсем сценична, что она страдает длиннотами и довольно часто скучна, но в исполнении труппы Незлобина она приковывает к себе внимание зрителя, заставляет его думать».

Обозреватель еженедельника «Театр и искусство» писал: «Как можно уложить „Мелкий бес“ в рамки сценического произведения? Этот вопрос интересовал всех собравшихся посмотреть пьесу у Незлобина. Переделал роман в пьесу сам автор. Это усиливало интерес. Как и следовало ожидать, постигло полнейшее разочарование. „Мелкий бес“ на сцене оказался чем-то отталкивающим. Патологически-садические узоры Сологуба, скрашенные в романе постепенностью нарастания и психологической мотивировкой, выступают в пьесе резкими углами. (…) Говорят, что одним из поводов к конфликту между Незлобиным и Марджановым было толкование „Мелкого беса“. Марджанов хотел выдвинуть на авансцену именно саму передоновщину, „расстегни свои застежки“, половую неврастению. Незлобии с этим не соглашался и с чутьем, заслуживающим всякой похвалы, решил задрапировать, поскольку возможно, эксцессы передоновщины бытовой частью пьесы. Если же и в таком виде пьеса не лишена отталкивающих элементов, вина в этом всецело на ней самой, а не на театре. Театр сделал все, чтобы создать из „Мелкого беса“ ряд интересных, эффектных картин».

Среди прочих высказывалось мнение, что появление драмы повредило роману. Критик еженедельника «Рампа и жизнь» сетовал: «Своему собственному детищу кто же враг, кто же желает вреда своему же творчеству. A у r. Сологуба вышло так, что он оказался врагом своему же изумительному роману. (…) Не будь романа, было бы и к пьесе другое отношение, а то теперь на каждом шагу напрашиваются сравнения и сравнения не в пользу пьесы. На спектакле вы слышите на каждом шагу: в романе это ярче, в романе это лучше, в романе это совсем не так. И с этим нельзя не согласится. В романе все, действительно, лучше».

«Не знаю, хорошо ли это сделал Сологуб, что „переделал“ свой роман в пьесу, — размышлял Вл. Боцяновский. — Думаю, что не хорошо. Помня самый роман, я смотрел пьесу с интересом, просто как ряд иллюстраций к роману. Но, думаю, что для людей, незнакомых с подлинным романом или же мало знающих Сологуба как писателя, пьеса даст о нем представление неточное. (…) Невольно все время хочется спросить Сологуба, зачем это ему понадобилось искромсать свое собственное детище?» и т. п.

Многие критики не без сожаления констатировали, что образ Передонова в инсценировке был переосмыслен автором почти до неузнаваемости: «Передонова на сцене жалко, как жалко больного, и это все время, и чем дольше, тем больше», «Если увидеть Передонова впервые на сцене, трудно понять, почему такой шум вызвал этот несчастный сумасшедший человек?» и т. п.

Однако Сологуб сознательно стремился изменить образ главного героя. В интервью, данных журналистам после киевской премьеры, он пояснял свой замысел: «…личность Передонова в переделке в драматическую форму должна была еще более сгуститься и сразу предстать во всей своей ужасающей жалости. (…) Я создал героя не таким истым безумцем, каким он выглядел у меня в романе. Я придал драматическому Передонову больше, так сказать, человечности. Под внешней корой, покрывающей Передонова, зритель все-таки видит кое-какие проблески, возбуждающие к герою драмы не только чувство отвращения»; «В романе Передонов более изображен со стороны подлости, чем слабости; в драме же наоборот. И пьеса должна проводиться не под знаком негодования и сатиры, а под знаком возможно полного сочувствия к слабому и несчастному Передонову. Чтобы каждый зритель, в себе почувствовав хоть частицу передоновщины, сжалился бы над ним и не его одного обвинил в передоновщине. Под знаком сочувствия должны быть и другие действующие лица. Чтобы каждая женщина могла понять и почувствовать, что она — в худших своих возможностях — Варвара, в лучших — Людмила».

303