Мелкий бес - Страница 243

243

Портрет современника, представленный в «Тяжелых снах», отличался эмоциональной новизной и был одним из первых в русской литературе изображением человека fin de siecle. «Мир страстей и слепых инстинктов, царство седого хаоса — вот что открыто ему. (…) Мир внутренний, но не внешний, мир призраков, а не реальностей, мир больных или сосредоточенных в себе людей, от жизни ушедших или к ней не пришедших, — вот его сфера, его стихия, его пафос», — определил объект художественного исследования Сологуба А. С. Долинин.

Пророческую оценку этому «приобретению» русской беллетристики дал переводчик романа на немецкий язык Александр Браунер в письме к Л. Я. Гуревич: «В России, вероятно, вся эта критическая шваль набросится на роман и станет доказывать, что Сологуб по крайней мере „кликуша“, и не заметит только, что и „Т(яжелые) сны“ должны быть написаны, что все они „всего только“ выражение нашего времени, что Логин — абсолютный тип индивидуалиста и fin de siecle». (Роман тогда осудили фактически все, не одна только «критическая шваль»). По мнению М. Горького, произведение Сологуба представляло собой «неудачную попытку набросать картину „декаданса“ в нашем интеллигентом обществе и дать серию портретов людей, расшатанных и угнетенных жизнью, современных людей с неопределенными настроениями, с болезненной тоской о чем-то, полных искания чего-то нового и в жизни и в самих себе».

Явление и утверждение нового эмоционального и психологического типа в жизни и литературе, по мнению Сологуба, были закономерны, он полагал: «Декадентство имеет глубокие основания в самой телесной организации современных поколений. Люди нервные, слабые, усталые, с расколотым пониманием вещей, — все мы декаденты». В статье «Не постыдно ли быть декадентом» (1896 года) он размышлял: «Большой и трудный путь надо было пройти (и немногими он пройден), чтобы, развивая свои понятия о своем мире, увидел наконец человек невозможность и противоречивость этого мира. И в мире нравственных понятий почувствована была великая неудовлетворенность, и в поэзии условные формы, прекрасные, но уже недостаточные и неточные, пресытили нас. То, что казалось прежде непрерывным и цельным, (…) распалось на элементы, взаимодействие которых для нас загадочно. В душевной сфере эта потеря цельности, это грозное самораспадение души составляет внутреннюю сторону нашего декаданса или упадка. Только сквозь трагические для нас прерывы нашего бытия мы видим тот мрак, которым для нас одета непознаваемая истина. Ей причастна душа человека, поскольку душе принадлежит нечто из истинного бытия, — и мы верим в истину, не зная ее, только смутно угадывая ее отношения к предметному миру».

Повествуя в «Тяжелых снах» о «разорванной душе» современника, писатель апеллировал прежде всего к личным переживаниям. Критики неоднократно указывали на близость главного героя автору: «Если может быть речь о тождестве автора с тем или иным героем, то, конечно, Сологубу близок Логин или, точнее, Логин — эманация Сологуба»; «Здесь чувствуется столько личного, сколько ни в одном из позднейших произведений этого писателя»; «Логин был для Сологуба реальностью истории, реальностью пережитого», и т. п. Сологуб отрицал подобные сопоставления («Ведь это же не роман из моей жизни (…) я не списывал Логина с себя и не взвалил на него своих пороков», — оправдывался он, в частности, перед Л. Гуревич), и тем не менее «Тяжелые сны» он писал действительно о себе, о собственном экзистенциальном ужасе перед жизнью, о своих двоящихся мыслях и поисках истины (и затем развивал эту тему в «Мелком бесе» и «Творимой легенде»).

Автобиографизм — еще одна неотъемлемая черта писательской манеры Сологуба, определившаяся в период работы над «Тяжелыми снами». В ранней редакции текста описание внешности Логина было более пространным и походило на автопортрет Федора Кузьмича Тетерникова. Ко времени, когда Сологуб завершил работу над романом, ему исполнилось 30 лет (возраст героя); фамилия Логин косвенно напоминает о профессиональных интересах автора: он преподавал преимущественно математику, изучал математическую логику, составлял учебник по геометрии. А. Волынский отмечал, что Сологуб «все строит на логике, руля из рук не выпускает», а его интеллект всегда стремится «к отчетливости и трезвости». Имя героя (Василий), по-видимому, восходит к имени любимого институтского преподавателя математики и воспитателя — В. А. Латышева. Вялые жесты Логина, рассеянный взгляд серых глаз, близорукость, ироническая улыбка, изящество и т. п. — черты облика самого Сологуба, о которых нередко упоминали мемуаристы.

Автобиографические мотивы прочитываются в рассказе о неудавшейся педагогической деятельности Логина: «Когда-то он влагал в учительское дело живую душу, — но ему сказали, что он поступает нехорошо: задел неосторожно чьи-то самолюбия, больные от застоя и безделья, столкнулся с чьими-то окостенелыми мыслями — и оказался, или показался, человеком беспокойным, неуживчивым. (…) Его перевели, чтобы прекратить ссоры, в другую гимназию, в наш город, и объявили на язвительно-равнодушном канцелярском наречии, что „он переводится для пользы службы“».

В процессе работы над романом автору приходилось освобождать повествование от прямых биографических аналогий. Например, Сологуб убрал из романа важный фрагмент (озаглавленный «Завещание самоубийцы») — письмо Логина другу о бессмысленности жизни и желании смерти; текст письма по интонации и лексике напоминал его собственные ламентации Латышеву 1880-х годов: «Здесь, как и везде в провинции: душно и грязно, скука и сплетни, — писал Логин. — (…) Моя деятельность давно уже очертела мне: это совсем не то, о чем мечталось. Такое же чиновничество, как и во всякой другой службе, те же удручающие мертвенные обрядности, бездушное отбывание положенных часов…».

243