Мелкий бес - Страница 208

208

Стоявший у двери мальчик-ученик смешливо фыркнул. Хозяин строго посмотрел на него. По-испански стричь ему не приходилось, и он не знал, что это за прическа испанская, и есть ли такая прическа. Но если господин требует, то, надо полагать, он знает, чего хочет. Молодой парикмахер не пожелал обнаружить своего невежества. Он почтительно сказал:

— Из ваших волос, господин, никак нельзя-с.

— Это почему нельзя? — обиженно спросил Передонов.

— Вашим волосам плохое питание, — объяснил парикмахер.

— Что же, мне их пивом поливать, что ли? — проворчал Передонов.

— Помилуйте, зачем же пивом! — любезно улыбаясь, отвечал парикмахер, — а только возьмите то, что если постричь сколько-нибудь, и притом же так как у вас на головке уже солидность обозначается, то никак не хватит на испанскую прическу.

Передонов чувствовал себя сраженным невозможностью остричься по-испански. Он уныло сказал:

— Ну стриги, как хочешь.

Уж не подговорили ли этого парикмахера, — думал он, — чтобы не стриг наотличку? Не надо было говорить дома! Очевидно, что пока Передонов шел чинно, и степенно по улицам, Володин барашком пробежал задворками, и снюхался с парикмахером.

— Прикажете спрыснуть? — спросил парикмахер, окончив свое дело.

— Спрысни меня резедой, да побольше, — потребовал Передонов, — а то обчекрыжил кое-как, хоть резедой сдобри.

— Резеды, извините, не держим, — смущенно сказал парикмахер, — не угодно ли опопонаксом?

— Ничего-то ты не можешь, как следует, — горестно сказал Передонов, — уж прыскай, что есть.

Он в досаде возвращался домой. День стоял ветреный. Ворота от ветра хлопали, зевали и смеялись. Передонов смотрел на них тоскливо. Как тут ехать? Но уже все делалось само собой.

Поданы были три тарантаса, — надо было садиться и ехать, а то повозки привлекут внимание, — соберутся любопытные, приедут и прибегут смотреть свадьбу. Разместились, и поехали: Передонов с Варварой, Преполовенские с Рутиловым, Грушина с остальными шаферами.

На площади поднялась пыль. Стучали, — слышалось Передонову, — топоры. Еле видная сквозь пыль, подымалась, росла деревянная стена. Рубили крепость. Мелькали мужики в красных рубахах, свирепые и молчаливые.

Тарантасы пронеслись мимо, — страшное видение мелькнуло и скрылось. Передонов оглядывался в ужасе, но уже ничего не было видно, — и никому не решился он сказать о своем виденье.

Всю дорогу грусть томила Передонова. Враждебно все смотрело на него, все веяло угрожающими приметами. Небо нахмарилось. Ветер дул навстречу, и вздыхал о чем-то. Деревья не хотели давать тени, — всю себе забрали. Зато поднималась пыль длинною, полупрозрачно-серою змеею. Солнце с чего-то пряталось за тучи, подсматривало, что ли? Дорога шла мажарами, — неожиданные из-за невысоких кустов вставали кусты, рощи, поляны, ручьи под гулкими деревянными мостами — трубами.

— Глаз-птица пролетела, — угрюмо сказал Передонов в белесовато-туманную даль небес. — Один глаз и два крыла, а больше ничего и нету.

Варвара ухмылялась. Она думала, что Передонов пьян с утра. Но она не спорила с ним, — а то еще, — думала она, — рассердится, и не пойдет под венец.

В церкви уже стояли в уголке, прячась за колонною, все четыре сестры Рутиловы. Передонов их не видел сначала, но потом уже во время самого венчанья, когда они вышли из своей засады, и подвинулись вперед, — он увидел их, и испугался. Впрочем, они ничего худого не сделали, не потребовали, — чего он боялся сперва, — чтобы он Варвару прогнал, а взял одну из них, — а только все время смеялись. И смех их, сначала тихий, все громче и злее отдавался в его ушах, как смех неукротимых фурий. Посторонних в церкви почти не было, — только две-три старушки пришли откуда-то. И хорошо: Передонов вел себя глупо и странно. Он зевал, бормотал, толкал Варвару, жаловался, что воняет ладаном, воском, мужичьем.

— Твои сестры всё смеются, — бормотал он, обернувшись к Рутилову, — печенку смехом просверлят.

Кроме того, тревожила его недотыкомка. Она была грязная и пыльная, и все пряталась под ризу к священнику.

И Варваре, и Грушиной церковные обряды казались смешными. Они беспрестанно хихикали. Слова о том, что жена должна прилепиться к своему мужу, вызвали у них особенную веселость. Рутилов тоже хихикал, — он считал своею обязанностью всегда и везде смешить дам. Володин же вел себя степенно, и крестился, сохраняя на лице глубокомысленное выражение. Он не связывал с церковными обрядами никакого иного представления, кроме того, что все это установлено, подлежит исполнению, и что исполнение всех обрядов ведет к некоторому внутреннему удобству: сходил в праздник в церковь, помолился, — и прав; нагрешил, покаялся, — и опять прав. Хорошо и удобно, — тем удобнее, что вне церкви обо всем церковном не надо было и думать, а руководиться следовало совсем иными, житейскими правилами.

Только что кончилось венчанье, не успели еще выйти из церкви, — вдруг неожиданность. В церковь шумно ввалилась пьяная компания, — Мурин, [Шарик в блузе, Тургенев в светлом легком костюмчике с розовым галстучком, со своими приятелями.

— А, сверхчеловеки! — хихикая сказал Рутилов, завидев писателей.

Писатели приняли это обращение за чистую монету, и надмевались.]

Мурин, растрепанный и серый, как всегда, облапил Передонова, и закричал:

— От нас, брат, не скроешь! Такие приятели, водой не разольешь, а он, штукарь, скрыл!

Слышались восклицания:

— Злодей, не позвал!

208